Алексею 25 лет. Надо отдать должное его смелости: он один из немногих героев цикла «Насилие рядом», кто решился показать свое лицо. А ведь социальные установки в нашем обществе железобетонны: мужчине якобы должно быть стыдно демонстрировать слабость, расписываться в бессилии.
«Допустил, что в седьмом классе трое вышибал спускали твои вещи в унитаз, били по голове и „расстреливали“ баскетбольным мячом на физре? Не мужик!» Но если рассуждать в такой парадигме, то мы с вами как раз и окажемся на уровне жестоких и глупых детей. Зрелая позиция — назвать вещи своими именами. Травля в классе — это насилие, и оно неприемлемо. Буллинг — это не проблема жертвы и агрессора, а болезнь целой группы детей, которая протекает с молчаливого согласия взрослых: учителей, родителей, директора школы. Прежде чем наклеивать ярлыки и делить мир на черное и белое, «мужиков» и «немужиков», давайте заглянем в глубину явления. История Алексея — в материале Onliner.by.
«Дети — это дети, в них много животного. Но почему учителя ничего не делали, чтобы остановить насилие?»
В 14 лет Леша был маленьким и худеньким интеллигентным мальчиком. Он рос в Минске, в семье обычных работяг. Отец «до того, как спился» был бухгалтером, мать — швеей. В 2007 году семья переехала в другой район города, и парень пошел в новую школу. Называть ее номер Алексей отказался: «События, о которых я расскажу, происходили в Минске десять лет назад. Мы с вами не знаем, как в моей школе обстоят дела сейчас. Так зачем очернять нынешних учителей?»
— Я вообще никогда в жизни ни с кем об этом не разговаривал. Сложновато, — собирается с мыслями Алексей. — С проблемой насилия в школе я столкнулся в седьмом и восьмом классах. Мне было 14—15 лет. Новичок, я пришел в седьмой класс. Там было три ученика — прямо конкретных отморозка. Иначе я не могу их назвать. У троицы было много проблем с милицией. Один из них потом одолжил много денег и сбежал, а двое других сели в тюрьму в девятом классе — тогда в школе стало тихо и спокойно. Один сел за кражу, а второй — за то, что жестко избил одноклассника: вогнал ему нос в череп. Пострадавший мальчик попал в больницу на многие месяцы и в школу так и не вернулся. Это чтобы вы понимали масштаб происходящего. Вообще, у нас в школе было популярно правое движение, нацисты. У меня на глазах один из учеников попрыгал на голове у случайного прохожего, потому что тот был в красной майке, а красный — это цвет антифа. Вот такая атмосфера царила в школе. Насилие не ограничивалось только моим классом.
Когда Леша пришел в седьмой класс, его выбрали жертвой травли не сразу. Начиналось все с мелочей: то ручку отберут, то заставят сделать домашку или написать контрольную за другого.
— Эти три человека отравляли жизнь всему классу — и никто ничего не делал! Это подорвало мою веру во взрослых. Веру в то, что мне есть куда пойти, кому рассказать. Тогда я не знал, что есть какие-то варианты, кроме «просто потерпеть». Возможно, поэтому я не стал учиться после девятого класса.
Я на всю жизнь запомнил уроки физкультуры. Они насмехались надо мной, со всей силы били баскетбольным мячом в голову с ноги. Да, воспоминаний мало, психика пытается стереть самые болезненные моменты. Но я помню, как мы с одноклассниками (жертвой травли был далеко не я один) сидим на лавочке вдоль стены, а эти три парня развлекаются, лупят мячом. Физрук делает вид, что ничего не замечает. А я заперт, я не могу свалить. Это жуткое ощущение: тебе сейчас будут делать больно, а сделать ты ничего не можешь. Безысходность. Куда мне идти, к кому обращаться?.. А потом спортивная раздевалка, где меня будут бить… Сейчас я бы действовал иначе, но тогда не был способен дать отпор.
У меня сегодня даже нет гнева к тем трем отморозкам. Дети — это дети, в них много животного. Но вот к учителям у меня осталась масса возмущения! Почему они ничего не делали, чтобы остановить насилие? Физрук никак не контролировал ситуацию, остальные учителя — тоже. В школьной иерархии эта троица была выше учителей. Они преспокойно орали посреди уроков, курили за партой, играли в карты, приходили на занятия и уходили, когда им хотелось. Плевали на правила. Появиться в классе с опозданием на 20 минут, подоколебывать учителей, одноклассников, а потом уйти — это было обычное дело. Учителя просто игнорировали происходящее — наверное, от бессилия. Или безразличия? И дело даже не в физической силе этих троих пацанов, а в моральном авторитете. Их боялись не только в классе, но и во всей школе. Да, время от времени их приводили в милицию, но это ничего не меняло. Приводы приводами, а легче мне не становилось.
Самое тяжелое — что в школе я никогда не чувствовал себя в безопасности. В любой момент меня могли ударить, плюнуть в спину, украсть вещи, выкинуть рюкзак, смыть тетради в унитаз… Ударить меня — это вообще было как само собой разумеющееся. Меня били руками, вещами, портфелями, книгами. Мне было страшно каждую минуту. И не было ни одного человека, который сказал бы мне: «Эй, парень, я рядом! Я с тобой! Я за тебя!» Насилие длилось годами. Весь ужас заключается в его регулярности. То есть это были не единичные случаи драк или конфликтов, а происходящая ежедневно, годами травля. Постоянный стресс и страх. Каждый день мысли только об этом: как пережить, избежать, не столкнуться, перетерпеть.
«Если бы у меня был нормальный отец, я бы не сидел сейчас здесь перед вами»
Тут мы приходим к логичному вопросу, который вертится в голове все это время: а где же взрослые в этой истории? Где родители Леши? Семья, которая даст защиту и безопасность? Оказывается, эта часть истории тоже исковеркана.
— Здесь дело не только в школе, но и в моей семье. Я рос без мужского воспитания. Во мне не было достаточно силы и агрессии, чтобы постоять за себя. Меня воспитывали только женщины — мама и бабушка. Если бы у меня был нормальный отец, я бы не сидел сейчас здесь перед вами и не давал интервью.
Об отце — разговор особый.
— Самый трешовый период в моей жизни — и в отношении семьи, и в отношении школы — приходится на седьмой-девятый классы. Вообще, я рос без отца: родители развелись, когда я был совсем маленьким. Помню, скучал по отцу, когда был ребенком. Представлял, какой он у меня сильный, смелый — идеальный. Да уж, лучше бы мои фантазии так и остались фантазиями и я не узнал, каков мой отец в действительности.
Думаю, детство у меня было нормальное. Ну как нормальное… Рос я один. Мама работала на двух работах с утра до вечера. Компьютер и книги заменили то важное, что отсутствовало в моей жизни. По сути, у меня не было ни матери (она все время зарабатывала деньги), ни отца.
Когда я должен был идти в седьмой класс, мать решила сойтись с отцом. С этим и были связаны переезд, смена школы. Мы переехали в квартиру к родителям отца. Жили вчетвером в одной комнате: я, мать, отец и младший брат. Отец нигде не работал, перебивался случайными заработками. Жили очень-очень бедно. Работала, по сути, одна мать, причем на какой-то низкооплачиваемой работе. На завтрак мы если самое дешевое печенье, на обед — блины на воде. Помню, падал в голодный обморок.
— И никто не заметил голодного обморока — ни в школе, ни дома?
— Нет, конечно, о чем вы! Отец постоянно говорил, какое я дерьмо. Жизнь с алкоголиком — это… как вам объяснить… Скажем, нассать в обувь — это для него было нормально. По ночам он на всю громкость врубал сериалы про ментов. Один раз у меня настолько не выдержали нервы, что я разбил телевизор прямо на глазах отца. Потом всю ночь спал на лавочке на улице. Что дома, что в школе — я испытывал стресс 24/7. Сейчас говорю и удивляюсь, как я вообще головой не тронулся.
В квартире была дикая антисанитария. Помню, у меня даже завелись вши. Было очень стыдно ходить в школу. Целый балкон бутылок из-под винища — это мое детство. Отец постоянно надирался, приходил домой пьяный, вонючий. Я спал в паре метров от него, а он отхаркивался всю ночь. Как же противно вспоминать это! И красной нитью — постоянные упреки отца в том, какое я г…но, тупой, дебил.
Конечно, сегодня я понимаю, что во многом виноваты и остальные взрослые. Свою роль сыграла женская жалость. Бабушка и мама фактически содержали моего отца. Зачем они соглашались на это?
В какой-то момент я понял, что единственный выход — с головой уйти из этой реальности. После девятого класса я не вернулся в школу, пошел сразу работать. «Наконец все закончилось», — думал я. А на самом деле ничего не закончилось. Я ездил по городу и слушал музыку в наушниках. Всегда. Остаться наедине с собой, со своими мыслями было невыносимо.
Леша нашел свой способ покончить с травлей: он просто не вернулся в школу (хотя, по его словам, с девятого класса там стало безопасно: троица уже сидела в колонии). А потом парень переехал в другой район города, стал жить отдельно от отца. Насилие закончилось. Или все-таки нет?
— В девятом классе у меня появился друг, который занимался спортом. Он затащил меня в зал. Это было первое соприкосновение с мужским миром. И в зале мне попался отличный тренер — настоящий мужик! Им обоим я благодарен. Так я жил до 22 лет, до 2015-го.
А потом пережил предательство очень близкого человека и ушел в сильную депрессию. Потерял веру в людей окончательно. Год сидел дома, ни с кем не контактировал. Меня охватила полнейшая апатия, а сквозь нее пробивалась ненависть к людям и к миру. Все эти чувства — боль, обиду, отчаяние, отвержение — я игнорировал: «Блин, я ж мужик, че нюни распускать!» В нашей стране мужчинам стыдно, позорно проявить слабость, уныние, депрессию, грусть. «Чего ты хандришь, пойдем бухнем!», «С девушкой расстался? Фигня! Баб вокруг мало, что ли?» — вот что говорили мне вокруг. На самом деле, игнорирование своих чувств — это разрушительная модель поведения. Вопрос только в том, когда это накопится и выстрелит. Насилие в школе и в семье создало гнилой фундамент моего «дома» — моей личности. И рано или поздно пережитый опыт должен был выстрелить. Так я оказался в состоянии клинической депрессии. Я не понимал почему. Казалось, жил нормально. А сейчас думаю: ну и жесть!
В какой-то момент я понял, что самое главное — это брать ответственность за себя и свою жизнь. Я сейчас говорю о том, что способ справиться с травмирующими событиями под названием «забыть, забить и жить дальше» не работает. После пережитых травм психика выстраивает кривые, разрушительные модели поведения, неадекватные защиты и реакции. Это как костыль, который когда-то действительно был нужен, чтобы выжить, а теперь, когда все уже закончилось, ты все равно продолжаешь ходить с ним. Последствия детства я исправлял при помощи индивидуальной и групповой психотерапии. «Психология — это херня, бесполезный бред», — с такими установками живут многие парни. Ну а для меня психология — это то, что кардинально изменило жизнь, помогло «починить» прогнивший фундамент, оставить прошлое в прошлом.
Во многом я захотел рассказать свою историю Onliner.by, чтобы и мужчины, и женщины услышали: демонстрировать слабость, обращаться за помощью, плакать, когда плохо, — это нормально! Все дело в ценностях. Кто-то может потратить пару сотен баксов в неделю на шмотки, но пожалеет $30 за час психотерапии. «Ты что, с дуба рухнул? — говорят мне. — Это же бешеные бабки!» Но ведь речь идет о вашем собственном здоровье! Неужели шмотки важнее?..
Сейчас я считаю себя очень счастливым человеком. Да, возможно, с кучей проблем, но очень счастливым (смеется. — Прим. Onliner.by).
«Учителя считают: ой, ничего страшного, дети сами разберутся. Это огромная ошибка!»
Олеся Пономаренко, психолог, медиатор, эксперт по межличностным отношениям, сталкивалась с буллингом в историях своих клиентов.
— Травля — явление, которое имеет серьезную структуру. Это не может делать один человек или два. В буллинг всегда вовлечено много участников — как минимум целый школьный класс или его часть. Зачинщики («авторитеты») делают «вброс». Чаще всего такие дети сами живут в токсичных семьях. Родители обижают зачинщика дома, а он идет в класс и находит там более слабого, чтобы отыграться на нем. Получается, с одной стороны, этот ребенок — инициатор травли, а с другой — несчастный человек. В любом случае это не освобождает его от ответственности за то зло, которое он причиняет.
Затем находятся преследователи, которые поддаются групповой динамике («Все толкнули Костю — и я толкнул»). Тут уместно вспомнить послевоенные исследования. Как во время войны образованные солдаты, парни из хороших семей могли творить страшную жестокость? Именно так: поддавшись групповой динамике. У преследователя нивелируется ощущение ответственности за то, что он делает. Мотивом может быть желание добиться расположения у зачинщиков — «авторитетов». Или страх того, что если не присоединишься к жестокому, агрессивному преследованию жертвы, то травля будет направлена на тебя самого. Или ложная попытка самоутверждения: «О, как я крут!»
Жертвы, в отношении которых происходит травля, чаще всего вначале пытаются делать вид, что им все равно, что это их не задевает. Напрасно. Такое «равнодушное» поведение будет давать серьезный толчок к усилению травли со стороны зачинщиков. Важно сказать, что сами жертвы — это чаще всего дети, которые (неосознанно, разумеется) провоцируют агрессию по отношению к себе. Такие мальчики и девочки в семье постоянно слышат: «Ты плохой», «Ты все делаешь не так», «Ты ужасный ребенок». Причем родители проявляют агрессию, а у ребенка нет права защититься и проговорить свои чувства, он не может открыто злиться на взрослых, сказать: «Нет, я не такой!» Тогда у школьника появляется очень много аутоагрессии — агрессии, развернутой внутрь, на самого себя. Такой парадокс. Ребенок начинает неумышленно провоцировать агрессию в свой адрес, чтобы перепроживать свою травму снова и снова.
Кроме того, в травле участвуют очевидцы — наблюдатели, которые испытывают беспомощность перед лицом насилия, а еще страх и чувство вины от того, что не заступаются за жертв. С молчаливого согласия наблюдателей все и происходит. Так что они отвечают за травлю не меньше, чем остальные. Ничего не делать означает тоже участвовать в насилии.
Бывает, что и учитель играет свою роль в этой истории. Он может быть, к примеру, зачинщиком. «Что ты ходишь как неряха?» — одного такого замечания по отношению к ребенку может быть достаточно, чтобы дети посчитали это разрешением на травлю. Чаще всего учителя бывают наблюдателями. Они считают: «Ой, да ничего страшного, дети сами разберутся, им полезен такой опыт». Или просто впадают в состояние беспомощности, не могут реагировать на происходящее из-за страха, поскольку сами в детстве пережили травлю.
— Многие родители полагают, что вмешиваться в происходящее не нужно. «Ванечка, ты что, не мужик? Защищай себя сам!» Это нормальная реакция?
— Это неадекватная реакция. Вообще, корень травли, однозначно, лежит в семье. Это не означает, что родители умышленно причиняют ребенку вред. Но что-то такое, что приводит к глубинной неуверенности и аутоагрессии, они делают. И должны разделить ответственность за происходящее со своим ребенком. Человеку для адекватной защиты себя необходима достроенная внутренняя фигура. У ребенка она в любом случае еще не достроена. Поэтому ребенку для защиты необходим адекватный взрослый. Так что в ситуации буллинга родители должны среагировать активной помощью, вмешаться. Нельзя закрывать глаза на происходящее. Но и действовать в духе «Эй, козлы, сейчас я вам всем шеи-то понамыливаю! Кто тут моего Петю обижал?» тоже неприемлемо. Для начала нужно выяснить, нет ли легализации насилия, негласного узаконивания буллинга со стороны самих учителей и администрации школы. Установка «Каждый должен пройти через трудности, в том числе и травлю» может исходить от классного руководителя или директора. Некоторые взрослые считают, что буллинг — это окей. Нет! Попадание в ситуацию травли — это огромная травма для психики любого человека — как ребенка, так и взрослого. Так что следует начать с разговора с классным руководителем, затем со всем классом, родителями, обратиться к психологу. Именно взрослые несут ответственность за то, научатся ли их дети грамотно выстраивать отношения с социумом.
