«Приезжает тетка из России, говорю ей, мол, не боялась, что зря ехала, — может, мы здесь умерли уже? Она мне: „По спутнику вижу — земля вспахана, значит, живы“», — бодрым и чеканным голосом встречает нас Михаил Расеенко, хозяин единственного поселения в деревне Березки Добрушского района. Его дом выделяется среди других — на заборе прибита табличка «Добрушское РАЙПО», во дворе установлена ТВ-антенна, есть стекла в оконных проемах. После аварии на ЧАЭС деревня, среди прочих, получила мощную дозу радиации и стала «зоной последующего отселения» — по загрязненности хуже только сам Чернобыль или приближенные территории. Два года назад Березки перенесли в категорию «зона с правом на отселение» — это значит, что земли становятся чище и жить там, соблюдая меры предосторожности, можно.
«Рыба в десять раз превышала, но отец отвечал: „Под сто грамм пойдет!“»
Пока мы пытаемся перенести веселый дух Михаила в безрадостный 1986-й, к нему то и дело подъезжают «Жигули» и иномарки (на Радуницу вход в зону открыт, работает беспропускной режим). Десятки семей съезжаются в Березки раз в год в весеннее время, а Михаил живет здесь постоянно. Зоотехник по образованию, скоро отметит 60-летие, присматривает за пожилой матерью.
— Мама, они не верят, что тебе 100 лет!
— Нет, мне 84 осенью будет, — отвечает бабушка Марья.
— Как вы поживаете? — спрашиваем.
— Ну так, уже баба с костылем, но помаленьку, помаленьку…
Для бабушки приезд гостей — даже если это автолавка — всегда в радость. Старушка, сколько позволяют ноги, стоит и молча поддерживает разговор. Потом возвращается в хату, смотрит в окошко и думает о своем. И так несколько раз. Два года назад семью возглавлял отец Михаила, Станислав, 1930 года рождения. Расеенко говорит, что папа пережил всех своих друзей, в том числе выехавших из «зоны».
— Бардак у меня полный! Если бы отец увидел, снова бы помер! — проводит экскурсию по двору Михаил.
Живность самосела — это пасека пчел, десяток гусей, двадцать индоуток, две индейки. По паре собак и кошек. В следующем году собирается завести козу.
— У меня огород — два гектара земли. Картошки почти не сажаю, пол-участка — это фацелия для пчел, тыква… Восемь мешков семечек обычно получается.
— Не боитесь есть с загрязненной земли?
— Я знаю, что больше всего берет фасоль, меньше всего — капуста. Но это уже всё в допуске (не превышает допустимого уровня радиации. — Прим. Onliner.by), — говорит Расеенко. — В 89-м отец положил в сумку яблоки, сало, картошку, бутылку воды и бутылку самогонки. Я отвез в Минск проверить. Сказали, что все чистое. В сале ведь жир — нет радиации, в картошке — крахмал, то же самое… А яблоки… Радиация застревает в дереве и не доходит до плодов. Я проверял. Замеряю внизу дерева — столько-то радиации, через четыре метра — вдвое меньше.
Михаил рассказывает, как в 2011-м держал свиней и продавал мясо на рынке. Замеры по цезию-137, говорит самосел, показали «чистоту».
— Проверили — 20, а допуск 180 беккерелей. Правда, я в основном их кормил привозным зерном.
— В меде не бывает радиации?
— Корреспондент в газете писал, что из Наровли пчеловод привез баночку. Мед оказался чистым и по цезию, и по стронцию, — вспоминает Михаил. — Рыба в десять раз превышала, но отец отвечал: «Под сто грамм пойдет!» У него стажу алкогольного было 70 лет — с 14 пил. Спрашивал у него: «Пап, ну ты бутылку вина в день выпиваешь?» — «Выпиваю, бесспорно!» Я посчитал: за 70 лет он выпил десять с половиной тонн вина — то есть три молоковоза!
К слову, официальные структуры не отрицают, что алкоголь, принятый незадолго до облучения, «в некоторой степени способен ослабить последствия облучения». Однако специалисты подчеркивают, что «его защитное действие уступает современным противорадиационным препаратам». Единственное, что Расеенко употребляет с крайней осторожностью, — это грибы.
— Через три года после взрыва на ЧАЭС сосед попросил отвезти на проверку законсервированные маслята. Мне специалисты говорят: «Миш, закопай! Даже в мусорницу не выбрасывай!» — вспоминает мужчина. Тем не менее на здоровье ни он, ни бабушка Марья не жалуются. Ежегодно по весне проходят диспансеризацию — никаких болячек.
— Говорят, постепенно организм привыкает. Или помогает, что мед постоянно едим. Может, пасека и спасает, — рассуждает Михаил.
«Живу от земли и от пчел, трудовую книжку выбросил»
Самосел считает, что в деревне можно выжить весьма аскетично.
— Мне нужны только ведро соли и два мешка муки. Заведу козу — будет молоко, сыры, остальное есть. Буду печь хлеб, блины. Для деревни главное — дрова и вода. А там можно жить.
— Разве не тоскливо? Особенно зимой.
— Чтобы на селе пережить зиму, нужно браться за топор. Заготовка дров (порезать, наколоть, привезти, сложить в сарай) у крестьянина занимает месяц. С бензопилой — полмесяца.
— Вы сами дрова заготавливаете?
— Какие проблемы? Конечно. Мне говорят, мол, тебе там скучно. А вы обработайте два гектара земли, попробуйте содержать 30 пчелиных семей. И мне никто не варит и не стирает — разве есть время скучать?
Михаил рассказывает, чтобы по всем правилам досмотреть пчел, ему нужно сбыть из двора всю остальную живность. Зимой он делает пчелиные улья. В свободное время катается на лыжах, смотрит новости, спортивные трансляции и программы о здоровье. А летом тем более занятий хватает, об этом даже не спрашиваем.
— Живу от земли и от пчел, ни о чем не думаю, трудовую книжку выбросил, — резюмирует Расеенко. — Как только мужчина выходит на пенсию, год-два — он уже под землей. Мужик без дела как собака без хозяина. Для него неестественно болтаться по квартире с тапками в зубах. Пока буду землю драпать и ползать, картошку посажу, и курочка снесет мне яйцо.
«Три раза приезжала к отцу комиссия. Обложил их трехэтажным матом»
Михаил, как и его покойный отец, не представляет своей жизни вне родных Березок.
— Папа перед смертью говорил, пропустив два «флакона» самогонки: «Побежали, дураки, от радиации… Я так от немцев в войну не убегал! Побежали за долларом». Ведь пообещали новые квартиры. Старым бабкам говорили: «Бабачки, едзьце, там жа целевизары цвятные!» — а бабам только телевизоры и нужны, — задумчиво говорит самосел, добавляя, что все-таки в основном уезжали ради детей.
— А вам что предлагали?
— Три раза приезжала к отцу комиссия: «Дедушка, мы даем вам в Гомеле квартиру. Если отказываетесь — распишитесь». Он расписался трижды и обложил их трехэтажным матом. Предлагали за дом 20 тысяч. «Что я, родовое гнездо продам за эти вонючие доллары?» — говорил папа.
Михаил говорит, что стариков, которые выехали отсюда, привезли уже вперед ногами. «Если бы не выселили — сто лет прожили бы», — заезжающие проведать земляка женщины твердят, что многие рано умерли от тоски по дому. Скучать было по чем, все люди были как одна семья. До Чернобыля, по словам Расеенко, в Березках жили почти 400 человек. Большинство выехало, «самых стойких» осталось пять семей. Теперь только он с мамой.
«Ради интереса проверил дозиметром печку, там — реактор!»
Дни аварии самосел помнит без мелких подробностей.
— Я приехал домой 25 апреля из Минска. Отец говорит: «Завтра выгоняем стадо коров, будешь помогать». В субботу, 26-го, так и делаем, — солнце калило землю, назавтра Михаил пошел на рыбалку. — Помню, был южный ветер. Пошла пыль. Наглотался её. Во вторник засморкал все платки — началась аллергия. Думаю, что это такое — не мог же я простыть…
О том, что случилось в Чернобыле, жители Березок узнали ближе к концу мая по телевизору. По деревне пошла недовольная молва, зачем же вывели людей на первомайскую демонстрацию.
— Уже позже, спустя несколько лет, я взял портативный дозиметр и все во дворе измерял. Самые большие цифры показало около ворот, вдвое меньше — в доме. Я ради интереса проверил русскую печку, там — реактор!
Но цифры мало пугали Расеенко. После аварии семья держала в хозяйстве свиноматку три года. «За это время ни одного урода не родилось. Шесть поколений! Вот и решили, что все нормально. Будь тут что-то очень страшное, уже ездили бы и милиция, и врачи, и сказали бы: „Да вы что, онкология будет!“ Но ничего — никто ведь не пугал», — говорит Михаил. В 1989-м уже пришла разнарядка, что нужно расселять людей. «Чернобыльцам» давались конкретные адреса, где стояли подготовленные для них дома.
— Самое движение людей пошло где-то к 1990-му. Все начитались о том, как из Чернобыля автобусами вывозили людей в срочном порядке. Слухи об эвакуации нарастали, становилось страшно.
Некоренные жители деревни — более мобильные — еще в 1986-м срывались и уезжали. Местные же до последнего оттягивали переезд.
— Одного деда, Захарыча, сын уговорил уехать. Загрузили вещи в КамАЗ, везут. Показывают, вот купили тебе хату. Он посмотрел как баран на новые ворота: «Разворачивай машину — это не мое!» И поехал домой, — вспоминает Михаил истории о старожилах, привязанных к родной земле. — Некоторые, кто уехал за Гомель, пару лет там побыли и вернулись: кто-то сюда, кто-то в Добруш. На них, говорят, смотрели как на прокаженных. Один мужчина сказал: «Мишка, ходил в райисполком, если б разрешили в Березки вернуться в свою хату, пополз бы на корячках».
По словам самосела и заезжих к нему гостей, уже через десять лет люди начали жалеть, что бросили родные хаты — «можно ведь было жить, особенно старикам». О том, почему он сам почти тридцать лет не менял место жительства, Михаил отвечает не обинуясь:
— Я так привязан, что не могу бросить эту землю.
Перепечатка текста и фотографий Onliner.by запрещена без разрешения редакции. nak@onliner.by
